03.07.2010 в 23:51
Пишет zhermen:03.07.2010 в 17:59
Пишет .molnija.:I Will Survive: Dancing Auschwitz
Я понимаю, что это уже рвет всем фленты в жж, но я не могу не сохранить это у себя:
90-летний Адолек Корман, выживший в нацистском лагере смерти, вернулся в Освенцим и Дахау, чтобы вместе с дочерью и внуками станцевать там под песню Глории Гейнор "I Will Survive" ("Я выживу").
Я понимаю, что это уже рвет всем фленты в жж, но я не могу не сохранить это у себя:
90-летний Адолек Корман, выживший в нацистском лагере смерти, вернулся в Освенцим и Дахау, чтобы вместе с дочерью и внуками станцевать там под песню Глории Гейнор "I Will Survive" ("Я выживу").
И еще. То, что я почувствовала, но не смогла высказать словами) У некоторых этот ролик вызвал отторжение - по этическим соображениями. Под морем - пояснение zhermen, чью точку зрения я полностью разделяю.
читать дальшеПишет zhermen:
06.07.2010 в 00:44
Я обещала написать, что я здесь вижу и чувствую.
Коммент длинный, кладу его под море
Я здесь вижу две вещи.
Куда вернулся этот человек? Туда, где с ним происходило такое, от чего все на свете обессмысливается. Хотя бы потому, что непонимание – как такое может происходить? – затапливает сознание.
И стоит только представить, каково это – жить всю жизнь с таким грузом. Невозможно это представить, но даже попытка – и та протряхивает до основания. Я думаю, что это никогда не утихающая боль. Всю жизнь, каждый день, каждую минуту. Она становится фоном, как-то блокируется, и так человек живет свою жизнь. И если, неся этот груз, он смог ее прожить просто нормально – создать семью, воспитать детей, обзавестись внуками (и притом это дружная семья, что не всегда получается у более благополучных людей) – значит, ему удалось утвердить жизнь и смысл. Для чего – в его ситуации – требовалось немалое мужество.
Он не просто выживший: он боец. У слова survivor есть этот оттенок значения, которого нет в русском: боец.
Но, понимаете, боль, о которой я говорила в начале, никуда не уходит.
И я думаю, что для этого человека возвращение туда вместе с семьей, и этот танец, и эта песня – это акт исцеления. Возможность, наконец, сбросить страшный груз, потому что теперь – вместе с близкими – он может, отчасти повторюсь, убедительно для самого себя утвердить жизнь и нормальный порядок вещей. И сделать это надо именно здесь: вот, он пришел сюда по своей воле, он пришел сюда сильным. На его стороне сила самой жизни. Он более не безоружен. Он более не лагерная пыль. Он полноправная, полнокровная ниточка в общем плетении. В общем, да, для него, для всей его семьи – это исцеление. Поэтому я не знаю насчет этики: если этика не позволяет исцеление, то это какая-то очень жестокая этика.
(Помните у Достоевского – «Если бы мне математически доказали, что истина вне Христа, я предпочел бы остаться с Христом, а не с истиной»? Мне тут эта аналогия просится на ум).
И второе, по смыслу смыкающееся с первым. По поводу «танцев на костях». Тут вот какой момент: понимаете, это не кладбище – в том смысле, что это не место покоя.
Это место, - одно из мест, - где чуть больше полувека назад люди, обычные смертные люди, ухитрились построить ад. Место, где был чудовищно искажен нормальный порядок вещей.
И место, где «мертвые взывают к живым» - я думаю, до сих пор: полвека в таких делах – не срок. (Я не совсем материалист, для меня существует не только память об этих погибших. Я склонна думать, что помимо потребности* в том, чтобы о них помнили, у них есть потребность* в восстановлении нормального миропорядка. А память о них больше нужна живым.)
Моя сестра живет в маленьком американском городке в штате Нью-Джерси.
Среди ее знакомых и соседей есть люди, выжившие в концлагерях, и их семьи. Она говорит, многие из них любят поболтать, но о жизни в лагере рассказывают мало – и четко чувствуется причина этого: больно до сих пор. Слушать их рассказы тоже больно. Но в той или иной форме фразу: «Меня убивали. Я живу и дети мои живут», - в какой-то момент моя сестренка слышала от всех. У них у всех большие семьи. Похоже, эта фраза – в каком-то смысле лейтмотив их жизней. Их способ вернуть себе отнятый смысл.
И я думаю, что в этом отношении г-н Адолек Корман – полномочный представитель всех survivors. И что его приезд в Освенцим и этот танец – способ обратиться к погибшим собратьям от имени оставшихся в живых. Способ отождествиться с теми и с другими. Способ сказать: «Ребята, мы – все – всё-таки выжили. Более того, мы живем». («и зло не победило», вот еще один возможный подтекст). Поэтому для меня этот маленький акт личного исцеления – один из самых сильных и правильных жестов, какие я встречала.
Он помог в какой-то мере заполнить локальную пустоту, прогрызенную в моей душе самим фактом того, что такие вещи, как геноцид, военные преступления, гражданские войны, по сути переходящие в аутогеноцид, и прочее в том же духе - вообще возможны. В этом смысле мне – лично мне – стало легче от просмотра этого ролика. Потому и плакала, в частности.
* - о том, какие такие потребности могут, по моему мнению, быть у давно погибших людей, могу дать объяснения отдельно. Правда, не с позиций материализма.
.
URL комментарияКоммент длинный, кладу его под море
Я здесь вижу две вещи.
Куда вернулся этот человек? Туда, где с ним происходило такое, от чего все на свете обессмысливается. Хотя бы потому, что непонимание – как такое может происходить? – затапливает сознание.
И стоит только представить, каково это – жить всю жизнь с таким грузом. Невозможно это представить, но даже попытка – и та протряхивает до основания. Я думаю, что это никогда не утихающая боль. Всю жизнь, каждый день, каждую минуту. Она становится фоном, как-то блокируется, и так человек живет свою жизнь. И если, неся этот груз, он смог ее прожить просто нормально – создать семью, воспитать детей, обзавестись внуками (и притом это дружная семья, что не всегда получается у более благополучных людей) – значит, ему удалось утвердить жизнь и смысл. Для чего – в его ситуации – требовалось немалое мужество.
Он не просто выживший: он боец. У слова survivor есть этот оттенок значения, которого нет в русском: боец.
Но, понимаете, боль, о которой я говорила в начале, никуда не уходит.
И я думаю, что для этого человека возвращение туда вместе с семьей, и этот танец, и эта песня – это акт исцеления. Возможность, наконец, сбросить страшный груз, потому что теперь – вместе с близкими – он может, отчасти повторюсь, убедительно для самого себя утвердить жизнь и нормальный порядок вещей. И сделать это надо именно здесь: вот, он пришел сюда по своей воле, он пришел сюда сильным. На его стороне сила самой жизни. Он более не безоружен. Он более не лагерная пыль. Он полноправная, полнокровная ниточка в общем плетении. В общем, да, для него, для всей его семьи – это исцеление. Поэтому я не знаю насчет этики: если этика не позволяет исцеление, то это какая-то очень жестокая этика.
(Помните у Достоевского – «Если бы мне математически доказали, что истина вне Христа, я предпочел бы остаться с Христом, а не с истиной»? Мне тут эта аналогия просится на ум).
И второе, по смыслу смыкающееся с первым. По поводу «танцев на костях». Тут вот какой момент: понимаете, это не кладбище – в том смысле, что это не место покоя.
Это место, - одно из мест, - где чуть больше полувека назад люди, обычные смертные люди, ухитрились построить ад. Место, где был чудовищно искажен нормальный порядок вещей.
И место, где «мертвые взывают к живым» - я думаю, до сих пор: полвека в таких делах – не срок. (Я не совсем материалист, для меня существует не только память об этих погибших. Я склонна думать, что помимо потребности* в том, чтобы о них помнили, у них есть потребность* в восстановлении нормального миропорядка. А память о них больше нужна живым.)
Моя сестра живет в маленьком американском городке в штате Нью-Джерси.
Среди ее знакомых и соседей есть люди, выжившие в концлагерях, и их семьи. Она говорит, многие из них любят поболтать, но о жизни в лагере рассказывают мало – и четко чувствуется причина этого: больно до сих пор. Слушать их рассказы тоже больно. Но в той или иной форме фразу: «Меня убивали. Я живу и дети мои живут», - в какой-то момент моя сестренка слышала от всех. У них у всех большие семьи. Похоже, эта фраза – в каком-то смысле лейтмотив их жизней. Их способ вернуть себе отнятый смысл.
И я думаю, что в этом отношении г-н Адолек Корман – полномочный представитель всех survivors. И что его приезд в Освенцим и этот танец – способ обратиться к погибшим собратьям от имени оставшихся в живых. Способ отождествиться с теми и с другими. Способ сказать: «Ребята, мы – все – всё-таки выжили. Более того, мы живем». («и зло не победило», вот еще один возможный подтекст). Поэтому для меня этот маленький акт личного исцеления – один из самых сильных и правильных жестов, какие я встречала.
Он помог в какой-то мере заполнить локальную пустоту, прогрызенную в моей душе самим фактом того, что такие вещи, как геноцид, военные преступления, гражданские войны, по сути переходящие в аутогеноцид, и прочее в том же духе - вообще возможны. В этом смысле мне – лично мне – стало легче от просмотра этого ролика. Потому и плакала, в частности.
* - о том, какие такие потребности могут, по моему мнению, быть у давно погибших людей, могу дать объяснения отдельно. Правда, не с позиций материализма.
.